DJB
The purpose of this post, originally at least, was to share an interesting text on the events of the 1931–34 Muslim uprising in Xinjiang, told from the point of view of a White Russian émigré, Stepan Ivanovich Smigunov (1888–?). In preparing it, though, I looked a bit more closely into Smigunov, and have come to realise that his life story is worth some discussion in its own right. Here, by way of introduction, is what I’ve learned so far about this slightly unusual individual. His account of events in Xinjiang, transcribed from a manuscript in the Russian State Archive in Moscow, follows below.
Smigunov at first seemed quite an obscure figure, but it turns out that he has two published works to his name—only that they were published in Japanese, not his native Russian. One, the Altay Travelogue (Arutai kikō アルタイ紀行) tells the story of his arrival in China from Russia; the second, Kunlun Travelogue (Konron kikō コンロン紀行) describes travels in western China in the 1920s and 1930s. Both were rendered into Japanese in the 1940s by a certain Suda Masatsugu 須田正継, on whom more below. Here we have a photo of Stepan, his wife Nina, and Suda in Tianjin in 1941:
These publications tell us that Stepan Ivanovich Smigunov was born in 1888, in the town of Berdiansk on the Sea of Azov (not far from the frontline of the recent fighting in Ukraine). When he was young, though, his family moved to the very different climate of Omsk, in Siberia. Stepan served in the First World War, and at its conclusion returned to Omsk. During the Civil War, he signed up with the Cossack cavalry led by Boris Annenkov. His decision to do so was not—he writes in the Altay Travelogue—because he was anti-Bolshevik and anti-revolutionary, but because he was in the mood for an adventure in Turkistan. That doesn’t sound particularly plausible, and judging from his Xinjiang narrative, Smigunov was indeed quite hostile to the Bolsheviks. But in any case, if he was hoping to see the wilds of Inner Asia, he got his wish, ending up among the rag-tag bands of Cossacks who fled from the Red Army into Xinjiang in 1919. From there, he slowly made his way across western China, via Lanzhou, Baotou, and finally by train to Beijing. By the end of 1924, he was residing in Tianjin.
Conditions in Tianjin don’t seem to have suited Smigunov, though, and he was soon backtracking. A fellow White Russian by the name of Makeev (see his photograph below) talked Smigunov into a business venture in western China, and in 1925 the pair headed to Ürümchi. There, Smigunov met his wife-to-be Nina, the daughter of an expatriate Russian doctor. For the next few years he travelled widely on buying and selling expeditions, which frequently took him to the Qinghai plateau. At some point, the couple set themselves up in a yurt in the Tsaidam Basin, and for a while they probably had more intimate knowledge of this part of the world than any other outsiders.
This map, from the 1968 edition of Konron kikō depicts Smigunov’s movements through western China in these years. The dotted line is his first trip, taking him from the Semireche front of the Russian Civil War, to the treaty port of Tianjin. The second charts his life as a travelling salesman, criss-crossing Qinghai and Xinjiang. (Note the line heading south from Tsaidam into Tibet, which ends simply with a ?)
In the 1930s, as foreign scientific expeditions headed into China’s northwest, Smigunov’s familiarity with the region made him a person of considerable interest. In 1933 he was hired by the Swedish geologist Erik Norin, to guide him on his travels around Qinghai. (Norin was a member of the Sven Hedin-led Sino-Swedish expedition.) Following this expedition he returned to Tianjin, where he found work as a waiter in the local Russian Club. It was there that he met Peter Fleming, the English travel writer who was gearing up for an expedition to Xinjiang with his Swiss companion Ella Maillart. In Fleming’s portrait of the Smigunovs in News from Tartary (1936), the couple come across as romantic dreamers, “children in almost everything” as Fleming puts it. Already weary of life in Tianjin, they were desperate to get back to the Tsaidam (“of which,” according to Fleming, “they drew a somewhat over-idyllic picture”).
Stepan and Nina Smigunov spoke fluent Turki (i.e. Uyghur) and Mongolian, as well as some Chinese, and were known and respected throughout western China. They were obviously ideal travelling companions for Fleming and Maillart, except for one thing. They were both Chinese citizens, with old Chinese passports—and in Russian hands such paperwork aroused the suspicion of officials. In Lanzhou the Smigunovs were accused of being Bolshevik spies, and were prevented from entering their beloved Qinghai. The travelling party split up at that point, and Stepan and Nina returned, no doubt glumly, to Tianjin.
It was in 1937, not long after this disappointment, that the Japanese army marched into Tianjin. At some point during the occupation, Smigunov evidently came into contact with Suda Masatsugu, who was a leading Japanese wartime expert on Islam. A list of Suda’s publications shows that by the time he started work on Smigunov’s writings, he had already published three works on Islam. One was issued by the “Greater Asia Construction Society” (Dai Ajia Kensetsusha 大亜細亜建設社), and two were from the press of the Tatar-language New Japanese Reporter (Yengi Yapon Mukhbiri). This was a periodical edited by Muḥammad Ghabdulḥayy Qorbanghaliev, an important intermediary in Japan’s contacts with the Islamic world. Clearly, judging from this CV, Suda was heavily involved in strategising towards the Muslim communities of China and Russia. In an article on the Japanese empire’s wartime outreach to the Muslims of China, Selçuk Esenbel mentions that Suda was a Russia expert, employed by the South Manchuria Railway (Mantetsu)[1]. With this background, combining expertise on both Russia and Islam, it’s not surprising that he would take an interest in someone like Smigunov.
I have no way to gauge the extent of Smigunov’s collaboration with specialists such as Suda during the Japanese occupation of China, but the two translations were themselves substantial pieces of work. Konron kikō was first published in 1944, Arutai kikō in 1946, both at Tokyo’s Nikkō Shoin 日光書院. These editions aren’t all that easy to get hold of, but the 1968 publication of the Konron kikō is accessible (in the US at least). Helpfully, this edition also contains a large excerpt from the Altay Travelogue, beginning with Smigunov’s arrival in the Ili Valley in 1919. The preface by the Silk Road historian Nagasawa Kazutoshi 長沢和俊 is quite informative, though it doesn’t help in clarifying the connection between Smigunov and Suda, or give us any information on the author’s life beyond the 1940s.
In any case, these Japanese publications should be of interest to anyone working on the history of the White Russian diaspora in China, or on the Japanese empire’s intelligence-gathering on Xinjiang. The 1968 edition of Konron kikō is additionally valuable for the photos it contains, both the one at the top of this post, and these three below. The first is of Smigunov’s unfortunate friend Makeev, who (according to the caption), froze to death on a mountain pass. The second is of Stepan and Nina inside their Mongol store-yurt in the Tsaidam Basin, and the third shows the yurt from the exterior.
Turning now to Smigunov’s “Events in Xinjiang” (События в Синцзяне), I came across this piece in the State Archive of the Russian Federation (GARF), among the files belonging to Ivan Innokent’evich Serebrennikov (1882–1953?). Serebrennikov was a pivotal figure in the Russian émigré community in Tianjin during the Republican period. He published frequently in the émigré press himself, and was an avid collector of memoirs and clippings on the White Russians in China, much of which is preserved at GARF. The note at the start of this text shows that it was Serebrennikov himself who requested Smigunov set down his recollections of events in Xinjiang. It turns out that there’s a similar text to this in the Hoover Institution at Stanford, among the “Russia Subject Collection” (XX743), Box 31, Folder 17. The GARF text is the more detailed of the two, though, so that’s what I’m providing here. Although the text ends with a “to be continued,” this seems to be all that we have of it.
Smigunov’s recollections don’t constitute a major new source on this period, or anything like it. His account is clearly unreliable in parts (particularly when he’s talking about the Bolsheviks—he has a very conspiratorial view of politics in Xinjiang). Still, even bits of gossip can be of interest to the historian, and there are some vignettes here to do with the course of the Muslim uprising that were new to me at least: e.g., the idea that the violence was rekindled in 1932 by the killing of a party of Muslim caravaneers at Xingxingxia, or that Khoja Niyaz Haji drew on the age-old trope of a dream vision of Muhammad, to inspire local Muslims to jihad against Ürümchi.
The formatting here follows the manuscript, and anything in round brackets is the author’s.
A final note for readers of Russian: There are some odd spellings here and there, reflecting the preferences of the author, but it’s also possible that there are errors in my transcription. If there’s anything that sounds wrong to you grammatically, please let me know and I’ll try to fix it.
[89ob] События в Синцзяне (Китайском Туркестане)
(Рукопись С. И. Смигунова, прожившего несколько лет в Синцзяне. Написана по моему заказу)
6 мая 1928 года генерал-губернатор Синцзяна, генерал Ян, был убит, во время выпускных экзаменов Китайского Института, гражданским губернатором, Фан даотаем. Фан всецело находился под влиянием большевиков, и потому по всему Синцзяну шла речь о том, что не Фан убил Ян-дубаня, а большевики, которые на убийство дали и оружие и деньги.
Со времени смерти генерала Яна, и начались в Синцзяне все несчастия.
На похоронах Яна искренне плакали все, вне зависимости от нации и вероисповедания, и тогда же открыто многие говорили, что теперь все пойдет к погибели.
События стали развертываться в таком порядке.
Во время правления генерала Яна, сарты, жившие в районе Хами, пользовались большими привилегиями: они не платили налогов, для них не существовали и таможня. Жили они своим управлением. Хамийский князь Чингам ходжа обладал резким, сильным и властным характером. Весь округ, которым он управлял, начиная от Баркуля и кончая Синь-ся, знал, что значат палки князя (шесть палок было достаточно для того, чтобы убить человека, четыре палки делали человека [90] уродом на всю жизнь). Среди населения он пользовался большим почетом.
Княжество Хами располагалось на границе с провинцией Ганьсу и обязано было охранять эту границу от бандитов и мятежников. Чингам-ходжа мог в любой момент произвести мобилизацию. Я был сам однажды свидетелем такой мобилизации. В 1926 году в Хами прибыл один китайский генерал, посланец Ян-дубана. Этот посланец отнесся с недоверием к заявлению Хамийского князя об умении произвести мобилизацию населения. Чтобы рассеять это недоверие, Чингам-ходжа объявил мобилизацию, и ровно через три дня по узким улицам города Хами продефилировало 5000 конных солдат под ружьем. Солдаты имели хорошую винтовку и даже могли показать, что они знают немного конный строй. По Синцзянскому масштабу, это зрелище было грандиозное. Оно, с одной стороны, успокаивающе подействовало на китайского генерала, посланного (?) в Хами, так как он имел теперь возможность убедиться, что на границе с Ганьсу стоят хорошие солдаты; но, с другой стороны, оно и напугало генерала, который увидел, что хамийские солдаты в боевом отношении стоят выше китайских солдат.
– На первых порах китайцам не так просто будет взять нас, похвастался в кругу своих людей Чингам-ходжа, после так удачно произведенной им пробной мобилизации.
В общем, княжество Хами было достаточно самостоятельно и подчинялось китайским властям [90ob] в г. Урумчах, столице Синцзяна, в очень немногом.
После убийства синцзянского генерал-губернатора генерала Яна (Ян-чень-синя – Yang Chen-hsin), пост его занял неудачник, генерал Чинь Шу-жень (Chin Shu-jen).
Этот генерал, не будучи знаком с психологией мусульман, каковые преобладают в населении Синцзяна, имея плохих советников, начал делать глупость за глупостью и вызвал в народе открытый ропот. Дело доходило до того, что прямо на базарах открыто ругали генерал-губернатора, и на это никто не обращал внимания; начали здесь, в своих интересах, снять смуту и русские большевики. Жизнь в Синцзяне стала резко ухудшаться; бумажные деньги начали падать в своей ценности.
В 1930 году умер Хамийский князь, Чингам-ходжа, и его место занял старший сын его, Гун-ходжа, который никак не подходил к управлению княжеством, так как был слабоволен, не отличался умом, к тому же был наркоман, усиленно курил гашиш.
Генерал Чинь решил воспользоваться слабохарактерностью Гуна и отдал приказ о взимании в Хами налогов на землю и ввел пошлины на товары, которые раньше сарты не платили.
В Хами были посланы китайские чиновники, которым было поручено здесь измерение земель.
Хамийские сарты отнеслись ко всем этим нововведением недружелюбно, но раз [91] все это устраивалось с согласия Гуна, то сартам как будто не оставалась ничего иного, как только подчиниться.
Возможно, все прошло бы благополучно, но присланные в Хами китайские чиновники зарвались. Они начали устраивать оргии и пиршества, на которые стали требовать сартских девушек. Это уже были вопреки мусульманской морали, запрещающей мусульманкам общение с неверными, или “кафрами”…
Сарты резко отказали китайским чиновникам в их требовании, и с этого момента и началась в Синцзяне распря, которая привели к тому, что эта китайская провинция подпала под сильное влияние русских большевиков.
В результате ссоры в Хами между китайскими чиновниками и сартами произошла свалка, в этой свалке были убиты два сарта. Сарты тоже убили одного китайского чиновника. После этого происшествия сарты в городе Хами, собрав свои семьи, ушли в горы к своим стебам. Они не помышляли ни о какой войне или восстании против китайцев; надеялись, что по поводу происшествия в Хами состоится судебное разбирательство, и все закончиться мирно.
В Урумчах не разобрали хамийского дела в корне и представили его так, что сарты не дают податей и вообще начали бунтовать. В Хами был срочно выслан отряд китайских солдат, который должен был подавать движение сартов. Но дело обернулось для отряда плохо: Сарты дали отпор и перебили много китайских солдат; часть последних разбежались. В Хами [91ob] начали посылаться войска и белые, но в общем они ничего не смогли сделать с засевшими в горах сартами.
Для генерала Чиня упорное сопротивление сартов оказалось сюрпризом, равно как он не ожидал, что его войска потерпят фиаско. Он решил послать к сартам мирную делегацию, во главе с мусульманиниом, Роза-ходжа. Как выяснилось потом, этот мирный посланец не уговаривал сартов бросить начатую распрю, но, наоборот, еще более поджег их к дальнейшему сопротивлению, указав им, что они вообще могут перебить всех «кафров» и владеть Синцзяном сами.
В начале 1931 года Хамийские сарты пригласили на подмочу себе мятежного мусульманского генерала, Ма-дзуина, который находился в провинции Ганьсу и имел под своим командованием около тысячи солдат. Ма-дзуин двинулся к Хами, и, по мере приближения его к Синцзяну, отряд его стал возрастать в своей численности: к тому присоединилось различного рода беглецы и преступные элементы. В Хами отряд Ма-дзуина был усилен сартами, и стал достигать численности в 4,000 – 5,000 человек, недостаточно однако вооруженных.
Мадзуин двинулся на Урумчи. Катившуюся на столицу Синцзяна лаву китайцы никак не могли остановить. Дунгане и сарты по своему пути просто уничтожали китайских солдат.
К концу 1931 года Мадзуин подошел [92] уже к Турфану, <вырезав по пути до 20, 000>, и судьба города Урумчи была почти предрешена. Но, странно сказать, в Турфане спасли положение четыре белых русских пулеметчика, присланных сюда из Урумчи. Это были добровольцы, поступившие на службу к китайцам: капитан Мезин, затем Масленников, Фадеев, и Козлов. Эти четыре человека, в рядах китайской армии, сумели у Турфана нанести большой уран наступавшим мусульманам. Мадзуин был отброшен от Турфана, и китайцы, воодушевившись начали его преследование и догнали до местечка Чигедзинцзы.
Китайское правительство Синцзяна было обрадовано таким оборотом дела, и по совету (как были слухи) крупного русского местного коммерсанта К. В. Гмыркина, была набрана китайцами добровольческая сотня белых русских, в количество 180 человек, поступившая над командование сотника Франка, и была взята на службу бывшая батарея атамана Анненкова, под командом полковника Кузнецова.
Пока эти части формировались, в стычках с мусульманами были убиты добровольцы Мезин и Козлов; Фадеев, легко раненый в руку, и Масленников вернулись обратно в Урумчи, а вновь сформированные русские части приняли участие в преследовании Мадзуина.
Мадзуин отступал, делая, где оказывалось возможном, налеты на китайцев в вырезая их не жадно. Налеты часто производились в (?) время когда китайцы, накурившись опия, находились <в дремотном состоянии>. Убивая китайцев, мусульмане забы-[92ob]-вали трупами колодцы, которые была на пути следования русских солдат. Русские очевидцы рассказывали, что, прежде чем напиться чаю, нужно было вытаскивать из колодцев трупы, часто уже разложившиеся, и вычерпывать испарённую воду…
Полковник Кузнецов, командир русской батареи, не выдержал тех ужасов что пришлось ему наблюдать в походе, заболел на нервной почве, вернулся в Урумчи и здесь покончил свою жизнь самоубийством. А этот человек прошел всю Германскую войну, а потом и гражданскую, служа в отряде Атамана Анненкова.
Около местечка Ляодун, Мадзуин был ранен в ногу, и он начал спешное отступление в сторону Баркуля, неся большие потери. При отступлении, мусульмане не бросали оружия, грабили, что попадало на пути, нагружали добычу на верблюдов, взятые из киргиз, и уходили в правлению Ганьсу. Сюда отходили из повстанцев дунгане. Сарты же ушли в горы в районы местностей Туркуль, Нарынкыр, Бейсань и Баркуль. Занявшие здесь горные проходы, они чувствовали себя неплохо.
Китайские власти Синцзяна, увидев, что кампания против повстанцев-мусульман продвигается успешно, решили теперь уже мобилизовать русских белых в Илийском крае, что остались здесь от отрядов Атамана Дутова и [93] Анненкова.
Мобилизовали насильно, с угрозой, если кто не пожелает идти в солдаты, то будет в 24 часа доставлен на границу для передачи советским властям. Всего в таком порядке было мобилизовано до 1000 человек. В результате, получился отряд, командование которым принял на себя бывший начальник штаба отряда Атамана Дутова, полковник генерального штаба Папенгут. Сотник Франк быт отстранен от службы, за непригодностью, и на его место было назначен хорунжий Черняков.
В 1932 году кучка сартов, плохо вооруженная, безусловно было бы раздавлена, но планам русских войск мешали какие-то видные чиновники, которые якобы получили от Советского Правительства СССР громадные деньги, чтобы всячески затягивать войну.
Полковник Папенгут, видя, что его зря держат в Хами, приехал в Урумчи и здесь категорически заявил, что отказывается от командования русским отрядом, если ему не будет предоставлено право действовать по собственному усмотрению.
С генералом Чинь, генерал-губернатором Синцзяна, он не виделся, а советники генерала объяснили полк. Папенгуту, что уничтожение Хамийских сартов для правительство Синцзяна совершенно не интересно, и, всячески успокоивши полковника, отправили его снова на фронт.
[93ob] Припасов военного снаряжения в Урумчах почти не было, а здесь генерал Чинь завел большую дружбу с русскими большевиками и купил у них много винтовок, патрон, газовых бомб для аэропланов и много других военных припасов. В самом городе Урумчах появились восемь советских аэропланов, с советскими же летчиками. Когда генерал-губернатор предложил последним слетать в <район> Хами и бросить там бомбы в повстанцев, они наотрез отказались.
Советское правительство, снабжая город Урумчи военными припасами, не забывало снабжать и повстанцев со стороны Внешней Монголии. Отсюда для повстанцев доставлялись пулеметы с инструкторами, и даже обмундирование, включительно до сапог. Это выяснилось в походах русского отряда, когда на убитых мусульманских повстанцев были найдены надетыми сапоги советского производства.
Отсюда как будто можно вывести заключение, что Советское правительство в своиз интересах всячески старалось затягивать войну в Синцзяне.
Приблизительно, в июле месяце 1932 года, генерал Чинь решил произвести мобилизацию среди Карашарских торгоутов (монгол). Монголы однако идти на войну отказались. Тогда генерал пригласил в Урумчи торгоутских князей и главных лам. Когда приглашенные [94] прибыли в столицу Синцзяна, их арестовали а потом некоторых и расстреляли.
Карашарские монголы, узнав об этом предательстве, подняли восстание. На усмирение монгол были посланы китайские войска и две сотни русских казаков. Командуюший Карашарским округом, китайский генерал Чжан Ши-куй пользовался большим влиянием среди монгол, и ему удалось мирным путем уговорить из успокоиться, но требуемого оружия и солдат монголы все же не дали.
Таким образом, генерал Чинь нажил себе новых врагов в лице карашарских монгол, и при первом же выступлении сартов впоследствии эти монголы оказали им большую поддержку.
К Хамийским сартам много раз посылались делегации для ведения мирных переговоров, и в конце июля или начале августа месяца наступил долгожданный мир.
В стране как будто настало спокойствие. Сарты вернулись в свои дома, и каждый занялся починить и заделывать те двери, которые приносит с собой всякая война. Начали ходить караваны. Открылись с востока границы Синцзяна, Синься; но сторожевые посты тут еще оставались.
Но путь произошла новая катастрофа. Из Ганьсу возвращались в Синцзян восемь крупных коммерсантов-сартов. На границе у них был произведен обыск, и будто бы при обыске, были найдены письма Мадзуна к хамийским сартам. Военный пост в [94b] Синься, без ведома будто бы урумчинских властей, расстрелял этих сартов.
Хамийские сарты, узнав о расстреле их сородичей, моментально свернулись и ушли опять в горы, боясь, как бы их китайские солдаты не перебили по одиночке,
Опять начались набеги, осады.
Генерал Чинь, увидев, что расстрел восьми сартов не пройдет даром, и сарты будут мстить, решил пойти на компромисс и выдал сартам несколько человек, принимавших участие в расстреле сартов в Синься, но сарты, перебивши выданных им людей, не поддались однако никаким уговорам и на уступки не пошли.
При жизни правителя Синцзяна, генерала Яна, большевики здесь не имели никакого влияния. При генерале же Чинь положение дел в этом отношении радикально изменилось. В Синцзяне распространилось советское политическое и экономическое влияние, Большевики открыли по Синцзяну магазины, склады, шерстомойные заводы, основали в Урумчах свой клуб, сломали здесь русского церковь и начали вести себя в стране, как в своем Союзе. Их влияние распространилось на близ лежавшие к Урумчам города: Гучен, Турфан, Токсун, Карашар, Манас. Со стороны Кашгара они тоже не дремали и тут разбросали свои щупальцы до Яркенда. О Чугучаке и говорить не приходилось: тут они были полновластными хозяевами. [95] В общем, в 1932 году большевики окончательно убили торговлю Синзцяна с востоком, имели в это время здесь огромные кадры служащих как русских так и мусульман. Громадные оклады жалования соблазнили и многих белых русских, которые пошли помочам советчикам уничтожал все то, что было создано генералом Яном.
В ноябре месяце 1932 года из Илийской долины, через Карашарсий перевал Джудус, прошли три сотки русских казаков, насильно мобилизованных. Эли казаки должны были проследовать в Хами.
Желая перерезать казакам путь, со стороны Баркуля и со стороны Дунхана спустились к городу Пичану дунгане. В самом Пичане подняли восстание сарты. Произошел ожесточённый бой русских казаков с мусульманами. В результате, сарты были поражены, и сам Пичан был смерт с лица земли.
Потерпевши поражение, сарты пошли на хитрость и послали к русским делегацию из Турфана, чтобы начать мировые переговоры. Русские, не подозревая коварства с стороны сартов, послали в Турфан шесть человек для переговоров. Эти русские парламентеры были зверски замучены сартами.
Русские пошли на Турфан и Лукчен, здесь снова возгорелся ожесточённый бой, продолжавшийся четыре дня. Бой этот окончился в пользу русских, которые преследовали дунган и сартов почти до Токсуна.
Сознавая тяжесть создавшегося положения, [95b] предводитель хамийских сартов, Ходжа Нияз Хаджи, объявил сартам, и мусульманам вообще, о следующем. Он якобы видел сон <в котором> явился <перед ним> пророк Магомет, приказавший ему вынуть меч и идти войною против неверных, и казав <при этом>, что он, Ходжа, не опуская меча, пройдет с всеми мусульманами до самой Мекки.
Повсеместно разнеслась эта весть с быстротой молнии, и вот в феврале месяце 1933 года по всему Синцзяну, начиная от Хами до Кашгара, всколыхнулся весь мусульманский мир, начались священная война мусульман, которые стали вырезать китайцев, где только могли. Мусульмане грабили китайские имущество, сжигали дома.
Впечатление от этого выступления мусульман получилось грандиозное. При оценке его, надо иметь в виду, что в Синцзяне 70% всего населения – мусульмане. Китайские власти страны были поставлены в очень критическое положение.
Отовсюду потянулись мусульманские части, хотя и плохо вооруженные, в сторону Урумчей. Во время подходы мусульманских войск к этому городу, к китайцем здесь тоже подошла подмога: именно, через Советскую Сибирь и Советский Туркестан прибыли воинские части китайских генералов, Мачаншана и Супинвена в количество до 20,000 солдат, бежавших из Маньчжурии [96] от натиска японцев. Китайская армия подошла к Урумчам как раз кстати, так как из провинции Ганьсу на помощь сартам стали также подходить части войск Мадзуина.
Мадзуин, вместе с хамийскими сартами и восставшими дунганами, сделал молниеносный налет на город Гучен. После сильного боя, мусульмане взяли этот город. По рассказам очевидцев, в районе Гучена после боя по арыкам текла красная вода, открашенная кровью убитых и раненых. Двинувшиеся из Урумчи на подмогу Гучену воинские части принуждены были вернуться обратно.
Опьянённые успехом, дунгане и сарты, подняв знамена с надписями из Корана, пошли на Урумчи и осадили его. Одно время мусульмане даже ворвались в самый город, и даже прибывшие сюда свежие китайские солдаты не смогли остановить их натиски, и здесь <снова> только были русские спасли положение. Они отогнали мусульман от города, но преследовать их отказались. Это положение обстоятельство показалось китайцам подозрительным, и они стали более с недоверием относиться к русским войскам.
Генерал Чинь Шу-жень своими неумелыми действиями возбудил общий ропот в населении. Даже среди китайцев в Урумчах началось брожение против него. Повстанцы-мусульмане также ультимативно потребовали смены генерал-губернатора.
[96ob] Русские, видя плохое к себе отношение со стороны генерала Чинь, также отказали в поддержке ему и перешли на сторону генерала Фан-чжу-ина, прибывшего в Урумчи с маньчжурскими войсками.
Борьба за власть в Урумчах привела к вооруженному столкновению. Произошел бой, длившийся целый день. Генерал Чинь не пожелал сдаваться и закрыл крепость. Русские воинские части не все принимали участие в переворотом, но все же в происшедшем бою было убито не мало русских. В результате переворота, власть осталась за генералом Фан-чжуином, а генерал Чинь убежал из Урумчей в Русский Туркестан, откуда через Сибирь прибыл в Китай, в Нанкине, где и был предан суду китайским правительством.
Русские однако не рассчитали и попали из огня да в полымя. Новый генерал-губернатор начал всецело работать с большевиками. Русские войска, под разными предлогами, были разбиты на части и были затем обезоружены и распущены. Все это было сделано по настоянию большевиков.
Большевики, в итоге всех событий, сильно укрепились в Синцзяне. В Урумчах они имеют даже Чека, правда, под китайской маркой.
Нанкинское правительство посылало в Синцзян Ловенкана и других сановников, но это ни к чему не повело. [97] Главное задача русских большевиков в Синцзяне – это соединиться с южными группами китайских коммунистов. У большевиков есть стремление пройти через Лоб-нор и захватить южную Монголию. С захватом последней, Лоб-нор будет служить соединением Сычуаньских коммунистов с Синцзянской базой.
Из источников, весьма достоверных, известно, что большевики ни при каких обстоятельствах не покинут Синцзяна. Здесь ими открыты теперь даже советские школы и советский театр. Они не преминут покончить и с теми белыми русскими, кого сочтут для себя опасными. Многие русские из беженцев будут вынуждены принять розовую окраску.
Не так давно мне пришлось побывать в Ланцжоу, столице провинции Ганьсу, и здесь я виделся с синцзянскими сартами. Они рассказывали мне о том, что творится теперь в Китайском Туркестане. Они не высказывали сожаления о том, что их священная война не удалась, но жалеют о том, что погибает край.
Сейчас Синцзян по сферам управления разделяется так. Район, начиная от Хами и кончая Лоб-нором, отошел к Урумчам. В Кашгаре сидит Мачжуин. Хотан, Керия по Черчен находится в владении Хотанского правительства. Илийский край, можно сказать, по находится в руках русских большевиков, по реке Или стали уже ходить советские пароходы.
[97b] Мусульманский главный мятежник, Ходжа Нияз-Хаджи стал первым другом русских большевиков.
Влияние японцев в крае нет. Во время моих многолетних странствований по Синцзяну я не разу не видел здесь хотя бы одного японца. Англичан этот край интересует только со стороны Кашгара, где проходит дорога через Каракорум в Индию. К тому же из района Кашгара Индия получали много ковров и шелко-сырца.
*******
В начале священной мусульманской войны я был на Лоб-норе, и могу дать маленькую картину того, что происходило здесь.
На Лоб-норе, в г. Чарклыке стоят китайский гарнизон, численностью до 1000 солдат. Лоб-нор почти граничит с провинцией Ганьсу, от которой его отделяют пустыня Гоби и горы Куэнлунь. В городах провинции Ганьсу: Аньси и Дунхуан, находилась база мусульманского генерала Мадзуина, который пока боялся двинуться в Синцзян, памятуя о том хорошем уроке, который он раньше получил здесь.
Вскоре после мусульманского праздника Рамазана, в Лоб-норе появились несколько дунгане, во главе с Карашарским Лозуном. Прибывшие начали говорить в мечетях о том, что Синцзян почти весь находится в руках мусульман, [98] которые якобы уже захватили города Карашар, Корло, Гучен и даже Урумчи.
(Повествование не закончено).
References
[1] Selçuk Esenbel, “Japan and Islam Policy During the 1930s,” in Turning Points in Japanese History, ed. Bert Edström (Richmond: Japan Library, 2002),180—214.